Быль
В ту зиму полицаи лютовали,
Вестимо дело, зверю кровь — пустяк.
Детишек партизанских постреляли
И закидали снегом, кое-как.
Под вечер — стук. Я стала на пороге
И чуть не повалилась, отворив:
Сестричка, братик, в нижнем, босоноги,
Ей пять годков, а он тянул на три.
Пробиты плечики, видать, очнулись,
Из-под сугроба выползли, и вот —
Куда податься? Все уже замкнулись.
Так и добрались до моих ворот.
Я глянула — кровавая дорожка
Тянулася за ними до крыльца,
Сказала старшенькой: «Пустила б, крошка,
Да рядом окаянный полицай!
Подите, постучитесь, я не знаю,
Куда угодно, только не сюда…»
(Кровавую дорожку удлиняя,
Они пошли, не ведая куда).
Что было дальше? Горемычных взяли.
Знать, указали, — разный был народ.
Их повели и снова расстреляли.
Ты знаешь это место у болот.
Да, всяко было. А еще однажды…
Но говорок рассказчицы затих:
Два Ангела, расстрелянные дважды,
Нечаянно коснулись глаз моих.
Потер глаза, склонился головою
И окунулся в тот вечерний час —
Кровавый след. Идут по снегу двое,
За нас идут! Вы слышите? За нас!
Ты выжила, но счастье небольшое
С такою ношей доживать свой срок.
Два Ангела явились за душою,
А ты им указала на порог!
Да что же мы! Да как же это, братцы?
Ужели не перевернулся мир?
Имеем ли мы право называться
Людьми?!
Мы те же, те же, вряд ли изменились.
Подходит время, видно по всему.
Уже стреляют — все опять закрылись.
Откроем ли спасенью своему?
21–22 апреля 2001 г., скит Ветрово
* * *
Я посетил в Румынии собор,
Там полушепот в Небеса несется.
И вот живет легенда до сих пор,
Какой ценою Красота дается.
Итак, преданье старины седой,
Поведанное на чужой сторонке…
Жил-был храмостроитель молодой,
Имел жену, но не имел ребенка.
(Любовь себя не мыслит без плода,
Она не может самозатвориться.)
Не все кручина — отошла беда,
С женой случилось,
что должно случиться.
Под сердцем — сердце. Ожило гнездо.
Но радость радостью — не ждет работа.
(Благословен Всевышний и за то,
Что мы не знаем, что за поворотом).
Причин особых не было грустить.
Храм на виду, отлучка — не разлука.
Хозяйки приходили навестить
И приносили ястие супругам.
Растет строение — душа поет.
Храм — чудо света, миру загляденье.
Видать конец. Но за ночь рухнул свод.
Опять возводят. И опять крушенье!
Что за напасти? Если бы постичь!
Все приуныли, опустили плечи.
И порешили в жертву принести
Того, кто первым явится навстречу.
И мастер наш, предчувствуя беду,
Не смежив око, вышел на рассвете.
И видит он — жена несет еду.
И поднял руки, заклиная ветер.
— Не допусти! — кричит, — не допусти!
Померкло солнце, тучи стрелы ловят.
И дождь, и громы не дают пройти.
И снег, и смерч, — да кто же остановит!
Любовь, увы, не ведает преград!
Он почернел, окаменел на месте.
Вот и она. Но он отводит взгляд.
— Аль заболел, или худые вести?
— Нет, ничего…
Ну что ж… пойдем со мной.
Жена слагает легкую поклажу,
Спешит за ним. — Куда идем, родной?
— Пойдем, душа, куда Господь укажет.
И в той стене замуровал двоих.
И новый свод уже не обвалился…
(Тут голос у рассказчицы затих,
И переводчик тоже прослезился).
Почудилось — растаял женский крик,
Паломники мои перекрестились…
Потом мы осмотрели все внутри
И Красоте, и жертве подивились.
Но сами? Красотою ли живем?
Или всегда свое ничто возносим?
Какую цену Красоте даем?
Какую жертву Красоте приносим?
Сияние Ее — не по словам.
Что можем дать, когда в душе разруха?
По нашей жертве отмеряют нам,
И потому — ни Красоты, ни Духа!
28–29 апреля 2001 г., скит Ветрово
Юрод
Прослыл для всех юродом и блажным.
Любой мог улюлюкать за спиною.
Но был Господь в уединеньи с ним
И дал ему моление ночное.
Он отошел от жирных пирогов,
Стремился к Правде не за ради куса.
Он всех простил, он позабыл врагов,
Дыханьем призывая Иисуса.
Его душа уже не знала бурь,
Она постигла чудные границы.
Он мог заплакать, глядя на лазурь,
На лилию, снежинку, на блудницу.
Он черпал из колодца Красоты,
Мог до утра стоять под Небесами.
Он понимал мерцание звезды
И шел на ложе с мокрыми глазами.
Он отряхнул и славу, и позор,
Впускал стучащих, не взирал на лица.
Он водрузил над плахою топор,
И ожидал, как Ангела, убийцу.
Он приготовил посох и суму,
Хотел страдать, но видел утешенье.
Он возлюбил премного, потому
У ног Христа трапезовал с Прощеньем.
Он не нуждался более ни в ком,
Не ждал, не звал — он выстрадал Свободу!
Любил ходить в рубахе, босиком,
Как, впрочем, и положено юроду.
Властей имущих мог изобличить,
Оставить все и побрести по свету…
Юродам невозможно повредить,
Они у Бога под особой метой.
2 марта 2001 г., скит Ветрово
* * *
Прости, Господь, быть может, искушенье,
Но мне порой Великого поста
Во время покаянного моленья
Пришли на память отчие места.
Привиделась печальная картина,
Печальней быть не может ничего:
Два деревца — березка и осина
Росли на крыше дома Твоего.
И он стоял, запущен и обобран,
Пока кому-то не вселилась блажь.
И мой народ, озлобленный и добрый,
Его переустроил под гараж.
И каждым утром люди в Храм спешили
Деяния мазутные вершить.
О, Господи! Мы больше б нагрешили,
Но больше было некуда грешить!
Откуда знать, когда б не чад да грохот,
Какому богу мой народ кадил?
И со стены, под матюги и хохот,
Ты снова никого не осудил!
Да что же мы, Иваны-басурманы!
Не потому ль зависли на краю,
Сердца и души отдали бурьяну,
Чтоб забурьянить Родину свою?!
Но, богоборно подымая руки,
Забыв о том, что нужно воздевать,
Что дали детям? Лагерные муки?
Сивушный запах? На кого пенять?
Но, Слава Богу — слышу в Храме пенье,
И вижу — Возрожденье налицо.
И, может быть, другое поколенье
Отмолит грех, великий грех отцов.
И я твержу в коленопреклоненьи —
До ада пал, но это мой народ.
Прости ему былое ослепленье,
Когда закоченелый добредет.
Молю о тех, с кем бедовали детство,
Кто заблудился, чадом ослепясь.
Им мало нужно — только б отогреться,
Но как им отогреться без Тебя?
1 марта 2001 г., скит Ветрово
|
